Благовещение Пресвятой Богородицы – праздник, установленный в память явления Марии архангела Гавриила, принёсшим ей благую весть о том, что Она чудесным образом родит Сына Божьего Иисуса Христа, который спасёт мир от греха и смерти.
Церковь Благовещения Пресвятой Богородицы в Сновицах (Владимирская область)Источник: Владимирская областная научная библиотека
Благовещение относится к непереходящим двунадесятым, Великим и особо чтимым церковным праздникам. Отмечается 7 апреля (25 марта по старому стилю). Эту дату указал император Иустиниан в 560 году. А сам праздник был установлен ещё в глубокой древности – о нём было известно уже в III веке. Тогда его воспринимали как праздник, посвящённый Иисусу Христу, о чём свидетельствуют его древние наименования – Зачатие Христа, Благовещение о Христе, Начало искупления. И уже несколько позднее, в VII веке он стал ассоциироваться с Божией Матерью.
До совершеннолетия Мария, посвящённая на служение Богу, жила при Иерусалимском храме, а после должна была либо возвратиться к родителям, либо выйти замуж. Но к тому времени Мария осталась сиротой, и по решению священников её обручили дальнему родственнику, благочестивому старцу Иосифу, чтобы он заботился о ней. Живя в Назарете, в доме Иосифа, Пресвятая Дева Мария вела такую же скромную и уединённую жизнь, как и при храме.
Именно здесь к ней является архангел Гавриил. Подробное описание разговора между ними мы находим в Евангелии от Луки:
И сказал Ей Ангел: не бойся Мария, ибо Ты обрела благодать у Бога; и вот, зачнешь во чреве, и родишь Сына, и наречешь Ему имя: Иисус. Он будет велик и наречется Сыном Всевышнего, и даст Ему Господь Бог престол Давида, отца Его; и будет царствовать над домом Иакова во веки, и Царству Его не будет конца. (Лк, 1:30-33).
Благовещение. А. РублёвИсточник: Самые известные православные праздники : ил.энциклопедия / [сост. А. Ю. Астахов]. Москва : Белый город, 2011. С. 49.
На Русь праздник Благовещения пришёл в Х веке вместе с принятием христианства. В старину в храмах совершался особый чин, который назывался хлебопреломлением. Происходило это так: за всенощным бдением при благословении хлебов, пшеницы, вина и елея священник раздавал хлебы «благодарные» и вино всем присутствующим в храме. Патриарх Московский, раздробивши хлеб, подносил часть, а иногда и целый хлеб государю. Церковным и светским властям, а также народу давали хлеб ломтями — «укругами» и по целой стопе вина. В праздник Благовещения существовал обычай кормления, одаривания нищих.
Русские крестьяне считали Благовещение большим праздником у Бога. Утром на Благовещение солнце обычно играло на небе, переливаясь разными цветами, чем подчеркивало величие праздника. Этот день считался днем полнейшего покоя и свободы. По традиции, в этот день почти по всей России отпускали на волю птиц, гоняли голубей. Причем иногда покупали их на базаре и тут же выпускали, чтобы они свободно летали и пели «в славу Божью». Возможно, этот обычай связан с тем, что голубь считался одним из символов Святого Духа.
В день Благовещения любая работа считалась большим грехом. Люди на Руси были убеждены: нарушивших запрет ждёт наказание. Была даже популярна сказка о наказании непослушной девицы, которая села прясть в Благовещение: Бог превратил ее в кукушку и даже запретил иметь свое гнездо. Согласно другому поверью, кукушка, начавшая вить свое гнездо в Благовещенье, была лишена его. И с тех пор она не умеет его строить, поэтому подкладывает свои яйца в чужие гнезда.
B некоторых деревнях вечером на закате солнца крестьяне целыми семьями шли на мельницы. Там и стар и млад рассаживались на соломе и неспешно толковали о том о сем. Например, какой будет весна, о пахоте и видах на урожай.
Мальчик со щегломИсточник: Русская семья : праздники и традиции / [ред.-сост.: Т. Г. Кислицына]. – Москва : Белый город, 2009. С. 150.
В дореволюционной России в этот день после Литургии в Благовещенском соборе Кремля Патриарх, духовенство и дети выпускали на волю птиц. Этот обычай был возрожден в 1995 году и теперь совершается во многих храмах.
По приметам, если на Благовещение дождь, то лето будет грибным, а если будет гроза, то нужно ждать теплого лета. На Благовещение верующим не советовали облачаться в новую одежду.
С Благовещением также связано множество пословиц и примет, в том числе и предсказывающих судьбу будущего урожая: «Каково Благовещение проведешь, таково и весь год»; «На Благовещение птица гнезда не вьет, девка косы не плетет»; «Если в день Благовещения ветер, иней и туман — к урожайному году»; «На Благовещение гроза — к урожаю орехов, к теплому лету».
Пожилые женщины пережигали в этот день соль в печи. По поверью, эта соль чудесно исцеляет от всяких болезней, поэтому ее кладут в тесто и пекут небольшие булки, их едят не только люди, но и добавляют в корм скоту. Считалось, что они излечат и предохранят от болезней скотину.
А ещё в этот день верующим также позволяется послабление поста: благословляется разнообразить стол рыбными блюдами. Также принято выпекать жаворонков из дрожжевого теста с глазками из черники — чтобы урожай овса был хороший, не замерз и чтобы птицы не склевали.
День БлаговещенияИсточник: Русская семья : праздники и традиции / [ред.-сост.: Т. Г. Кислицына]. – Москва : Белый город, 2009. С. 153.
А сейчас давайте прочитаем отрывок о Благовещении из романа Ивана Шмелева «Лето Господне».
Я просыпаюсь рано, а солнце уже гуляет в комнате. Благовещение сегодня! В передней, рядом, гремит ведерко, и слышится плеск воды! «Погоди… держи его так, еще убьется…» — слышу я, говорит отец. — «Носик-то ему прижмите, не захлебнулся бы…» — слышится голос Горкина. А. соловьев купают, и я торопливо одеваюсь.
Пришла весна, и соловьев купают, а то и не будут петь. Птицы у нас везде. В передней чижик, в спальной канарейки, в проходной комнате — скворчик, в спальне отца канарейка и черный дроздик, в зале два соловья, в кабинете жавороночек, и даже в кухне у Марьюшки живет на покое, весь лысый, чижик, который пищит — «чулки-чулки-паголенки», когда застучат посудой. В чуланах у нас множество всяких клеток с костяными шишечками, от прежних птиц. Отец любит возиться с птичками и зажигать лампадки, когда он дома. <…>
Мы идем от обедни. Горкин идет важно, осторожно: медаль у него на шее, из Синода! Сегодня пришла с бумагой, и батюшка преподнес, при всем приходе, — «за доброусердие при ктиторе». Горкин растрогался, поцеловал обе руки у батюшки, и с отцом крепко расцеловался, и с многими. Стоял за свечным ящиком и тыкал в глаза платочком. Отец смеется: «и в ошейнике ходит, а не лает!» Медаль серебряная, «в три пуда». Третья уже медаль, а две — «за хоругви присланы». Но эта — дороже всех: «за доброусердие ко Храму Божию». Лавочники завидуют, разглядывают медаль. Горкин показывает охотно, осторожно, и все целует, как показать. Ему говорят: «скоро и почетное тебе гражданство выйдет!» А он посмеивается: «вот почетное-то, оно».
У лавки стоит низенький Трифоныч, в сереньком армячке, седой. Я вижу одним глазком: прячет он что-то сзади. Я знаю что: сейчас поднесет мне кругленькую коробочку из жести, фруктовое монпансье «ландрин». Я даже слышу — новенькой жестью пахнет и даже краской. И почему-то стыдно идти к нему. А он все манит меня, присаживается на корточки и говорит так часто:
— Имею честь поздравить с высокорадостным днем Благовещения, и пожалуйте пальчик, — он цепляет мизинчик за мизинчик, подергает и всегда что-нибудь смешное скажет: — От Трифоныча-Юрцова, господина Скворцова, ото всего сердца, зато без перца… — и сунет в руку коробочку.
А во дворе сидит на крылечке Солодовкин с вязанкой клеток под черным коленкором. Он в отрепанном пальтеце, кажется — очень бедный. Но говорит, как важный, и здоровается с отцом за руку.
— Поздравь Горку нашу, — говорит отец, — дали ему медаль в три пуда!
Солодовкин жмет руку Горкину, смотрит медаль и хвалит. «Только не возгордился бы», — говорит.
— У моих соловьев и золотые имеются, а нос задирают, только когда поют. Принес тебе, Сергей Иваныч, тенора-певца-Усатова, из Большого Театра прямо. Слыхал ты его у Егорова в Охотном, облюбовал. Сделаем ему лепетицию.
— Идем чай пить с постными пирогами, — говорит отец. — А принес мелочи… записку тебе писал?
Солодовкин запускает руку под коленкор, там начинается трепыхня, и в руке Солодовкина я вижу птичку.
— Бери в руку. Держи — не мни… — говорит он строго. — Погоди, а знаешь стих — «Птичка Божия не знает ни заботы, ни труда»? Так, молодец. А — «Вчера я растворил темницу воздушной пленницы моей»? Надо обязательно знать, как можно! Теперь сам будешь, на практике. В небо гляди, как она запоет, улетая. Пускай!.. <…>
Пахнет рыбными пирогами с луком. Кулебяка с вязигой — называется «благовещенская», на четыре угла: с грибами, с семгой, с налимьей печенкой и с судачьей икрой, под рисом, — положена к обеду, а пока — первые пироги. Звенят вперебойку канарейки, нащелкивает скворец, но соловьи что-то не распеваются, — может быть, перекормлены? И «Усатов» не хочет петь: «стыдится, пока не обвисится». Юркий и востроносый Солодовкин, похожий на синичку, — так говорит отец, — пьет чай вприкуску, с миндальным молоком и пирогами, и все говорит о соловьях. У него их за сотню, по всем трактирам первой руки. висят «на прослух» гостям и могут на всякое коленце. Наезжают из Санкт-Петербурга даже, всякие — и поставленные, и графы, и… Зовут в Санкт-Петербург к министрам, да туда надобно в сюртуке-параде… А, не стоит!
— Желают господа слушать настоящего соловья, есть и с пятнадцатью коленцами… найдем и «глухариную уркотню», пожалуйте в Москву, к Солодовкину! А в Питере я всех охотников знаю — плень-плень да трень-трень, да фитьюканье, а россыпи тонкой или там перещелка и не проси. Четыре медали за моих да аттестаты. А у Бакастова в Таганке висит мой полноголосый, протодьяконом его кличут… так — скажешь — с ворону будет, а ме-ленький, чисто кенарь. Охота моя, а барышей нет. А «Усатов», как Спасские часы, без пробоя. Вешайте со скворцами — не развратится. Сурьезный соловей сразу нипочем не распоется, знайте это за правило, как равно хорошая собака.
Отец говорит ему, что жавороночек-то… запел! Солодовкин делает в себя, глухо, — ага! — но нисколько не удивляется и крепко прикусывает сахар. Отец вынимает за проспор, подвигает к Солодовкину беленькую бумажку, но тот, не глядя, отодвигает: «товар по цене, цена — по слову». До Николы бы не запел, деньги назад бы отдал, а жавороночка на волю выпустил, как из училища выгоняют, — только бы и всего. Потом показывает на дудочках, как поет самонастоящий жаворонок. И вот, мы слышим — звонко журчит из кабинета, будто звенят по стеклышкам. Все сидят очень тихо. Солодовкин слушает на руке, глаза у него закрыты. Канарейки мешают только…
Вечер золотистый, тихий. Небо до того чистое, зеленовато-голубое, — самое Богородичкино небо. Отец с Горкиным и Василь-Василичем объезжали Москва-реку: порядок, везде — на месте. Мы только что вернулись из-под Новинского, где большой птичий рынок, купили белочку в колесе и чучелок. Вечернее солнце золотом заливает залу, и канарейки в столовой льются на все лады. Но соловьи что-то не распелись. Светлое Благовещенье отходит. Скоро и ужинать. Отец отдыхает в кабинете, я слоняюсь у белочки, кормлю орешками. В форточку у ворот слышно, как кто-то влетает вскачь. Кричат, бегут… Кричит Горкин, как дребезжит: «робят подымай-буди!» — «Топорики забирай!» — кричат голоса в рабочей. — «Срезало все, как ось!» В зал вбегает на цыпочках Василь-Василич, в красной рубахе без пояска, шипит: «не спят папашенъка?» Выбегает отец, в халате, взъерошенный, глаза навыкат, кричит небывалым голосом — «Черти!.. седлать Кавказку! всех забирай, что есть… сейчас выйду!..» Василь-Василич грохает с лестницы. На дворе крик стоит. Отец кричит в форточку из кабинета — «эй, запрягать полки, грузить еще якорей, канатов!» Из кабинета выскакивает испуганный, весь в грязи, водолив Аксен, только что прискакавший, бежит вместо коридора в залу, а за ним комья глины; — «Куда тебя понесло, черта?!» — кричит выбегающий отец, хватает Аксена за ворот, и оба бегут по лестнице. На отце высокие сапоги, кургузка, круглая шапочка, револьвер и плетка. Из верхних сеней я вижу, как бежит Горкин, на бегу надевая полушубок, стоят толпою рабочие, многие босиком; поужинали только, спать собирались лечь. Отец верхом, на взбрыкивающей под ним Кавказке, отдает приказания; одни — под Симонов, с Горкиным, другие — под Краснохолмский, с Васильем-Косым, третьи, самые крепыши и побойчей, пока с Денисом, под Крымский мост, а позже и он подъедет, забросные якоря метать — подтягивать. И отец проскакал за ворота.
Я понимаю, что далеко где-то срезало наши барки, и теперь-то они плывут. Водолив с Ильинского проскакал пять часов, — такой-то везде разлив, чуть было не утоп под Сетунькой! — а срезало еще в обедни, и где теперь барки — неизвестно. Полный ледоход от верху, катится вода — за час по четверти. Орут — «эй, топорики-ломики забирай, айда!». Нагружают полки канатами и якорями, — и никого уже на дворе, как вымерло. Отец поскакал на Кунцево через Воробьевы Горы. Денис, уводя партию, окрикнул: «эй, по две пары чтобы рукавиц… сожгет!»
Темно, но огня не зажигают. Все сбились в детскую, все в тревоге. Сидят и шепчутся. Слышу — жавороночек опять поет, иду на цыпочках к кабинету и слушаю. Думаю о большой реке, где теперь отец, о Горкине, — под Симоновом где-то…
Едва светает, и меня пробуждают голоса. Веселые голоса, в передней! Я вспоминаю вчерашнее, выбегаю в одной рубашке. Отец, бледный, покрытый грязью до самых плеч, и Горкин, тоже весь грязный и зазябший, пьют чай в передней. Василь-Василич приткнулся к стене, ни на кого не похож, пьет из стакана стоя. Голова у него обвязана. У отца на руке повязка — ожгло канатом. Валит из самовара пар, валит и изо ртов, клубами: хлопают кипяток. Отец макает бараночку, Горкин потягивает с блюдца, почмокивает сладко.
— Ты чего, чиж, не спишь? — хватает меня отец и вскидывает на мокрые колени, на холодные сапоги в грязи. — Поймали барочки! Денис-молодчик на все якорьки накинул и развернул… знаешь Дениса-разбойника, солдата? И Горка наш, старина, и Василь-Косой… все! Кланяйся им, да ниже!.. Порадовали, чер… молодчики! Сколько, скажешь, давать ребятам, а? И тормошит-тормошит меня.
— А про себя ни словечка… как овечка… — смеется Горкин. — Денис уж сказывал: «кричит — не поймаете, лешие, всем по шеям накостыляю!» Как уж тут не поймать… Ночь, хорошо, ясная была, месячная.
— Черта за рога вытащим, только бы поддержало было! — посмеивается Василь-Василич. — Не ко времени разговины, да тут уж… без закону. Ведра четыре робятам надо бы… Пя-ать?!. Ну, Господь сам видал чего было.
Отец дает мне из своего стакана, Горкин сует бараночку. Уже совсем светло, и чижик постукивает в клетке, сейчас заведет про паголенки. Горкин спит на руке, похрапывает. Отец берет его за плечи и укладывает в столовой на диване. Василь-Василича уже нет. Отец потирает лоб, потягивается сладко и говорит, зевая:
— А иди-ка ты, чижик, спать?..
