Источник: Русская семья : праздники и традиции / [ред.-сост.: Т. Г. Кислицына]. – Москва : Белый город, 2009. С. 75.
Рождественский пост – один из четырёх многодневных постов, установленных Церковью. Начинается 28 ноября и продолжается до 6 января включительно. Это время, когда верующие возрастают в Боге, совершают добрые дела. Все ограничения поста готовят христиан к великому празднику – Рождеству Христову.
Этот пост один из самых древних по времени возникновения. Как отдельный и многодневный христиане его начали выделять с IV века. Упоминания нём содержатся в трудах блаженного Августина, святителей Амвросия Медиоланского и Льва Великого. Изначально пост не был таким длительным, как сейчас. Сорокадневным он стал, судя по всему, только после Константинопольского собора 1166 года, который состоялся при патриархе Луке и византийском императоре Мануиле.
Как и любому другому посту, Рождественскому предшествует заговенье, говоря иначе – канун поста, который приходится на 27 ноября. Это день, когда христиане вспоминают жизнь святого апостола Филиппа. Именно в честь него Рождественский пост также называют Филипповым или Филипповками. Если заговенье попадает на однодневные посты (среду или пятницу), то оно сдвигается на предыдущий день.
После Вознесения Господня апостол Филипп проповедовал слово Божие в Иудее, Греции, Сирии, Малой Азии. Скончался он в городе Иераполе Фригийском, где перед этим он убил огромную змею, которой местные жители выстроили храм как божеству. Он был распят на кресте, приняв кончину подобно Христу. По легенде, после его распятия остальные апостолы наложили на себя шестинедельный пост, молясь о его душе.
Развалины ИераполяИсточник: Сысоев Т. Филипп // Фома : православный журнал. – 2018. – № 11. – С. 26.
Апостол ФилиппИсточник: Сысоев Т. Филипп // Фома : православный журнал. – 2018. – № 11. – С. 26.
Православный христианин 27 ноября последний раз перед постом позволяет себе употреблять скоромную пищу. По этому поводу накрывается богатый стол. В народе этот день было принято называть «пельменным заговеньем». На заговенье родители, имеющие замужних дочерей, приглашали их с семьями к себе в гости, приходили на пельменное заговенье кумовья, заглядывали в гости и соседи.
На Филиппы крестьяне заботились и о дедушке-домовом и его семействе. Вечером Филиппова дня хозяева выносили во двор немного еды со словами: «Царь домовой, царица домовая, с малыми детками, милости просим с нами заговлять». Произнеся эту присказку, люди возвращались в избу ужинать, предварительно поклонившись до самой земли всем четырем сторонам света. Кланяясь, не крестились. Часть оставшегося ужина прикрывали скатертью и оставляли на столе опять же для домового с домовой и их деток, а часть раздавали нищим.
К Филиппову дню женщины изготавливали для себя традиционную куклу-оберег – «Филипповку». Еще одно имя этой куклы «многоручица», так как у нее имелось целых шесть рук. Эта куколка была призвана обеспечить успех в традиционных женских работах, считалось, что она магическим образом помогает и по хозяйству управиться, и за детьми приглядеть.
Судили о днях близких и далеких по погодным приметам. Так, если на Филиппа пасмурно, а деревья одеты в иней, то на следующий год ожидали хорошего урожая хлебов. Ясный же день Филиппа ничего хорошего крестьянину не предвещал, ожидали плохого урожая. Снег в этот день сулил ненастный май.
А ещё считалось, что Филиппов день последний, когда нечисть открыто гуляет по белу свету. По старинным поверьям, с началом поста вся она прячется под землю и будет там находиться до начала Святок.
Внутренний вид комнатыИсточник: Русская семья : праздники и традиции / [ред.-сост.: Т. Г. Кислицына]. – Москва : Белый город, 2009. С. 67.
Что же касается правил воздержания в Рождественский пост, то Церковь предписывает следующие. В понедельник, среду и пятницу позволяется принимать пищу без масла только после вечерни. В остальные дни разрешена пища с растительным маслом. Рыба во время поста разрешается только в субботу и воскресенье, а также в великие праздники, например, в праздник Введения во храм Пресвятой Богородицы. Если праздники приходятся на понедельник, среду или пятницу, то разрешено только вино и елей.
Со 2 по 6 января пост становится строже. В эти дни не разрешена рыба. Последний день поста называется сочельником, так как в этот день положено есть сочиво. В сочельник у православных христиан сохранился обычай ничего не есть до первой вечерней звезды, напоминающей о явлении звезды на востоке, возвещающей о рождении Иисуса Христа.
Безусловно, суть Рождественского поста не только в ограничениях в еде – это лишь средство к возрастанию во Христе, ещё один шаг к Господу и исполнению Его заповедей.
А теперь давайте прочитаем отрывок из главы «Филиповки» романа Ивана Шмелева «Лето Господне».
… Завтра заговины перед Филиповками. Так Рождественский Пост зовется, от апостола Филиппа: в заговины, 14 числа ноября месяца, как раз почитание его. А там и Введение, а там и Николин День, а там… Нет, долго еще до Рождества.
— Ничего не долго. И не оглянешься, как подкатит. Самая тут радость и начинается — Филиповки! — утешает Горкин. — Какая-какая… самое священное пойдет, праздник на празднике, душе свет. Крестного на Лександру Невского поздравлять пойдем, пешком по Москва-реке, 23 числа ноября месяца. Заговеемся с тобой завтра, пощенье у нас пойдет, на огурчиках — на капустке кисленькой-духовитой посидим, грешное нутро прочистим, — Младенца-Христа стречать. Введенье вступать станет — сразу нам и засветится.
— Чего засветится?
— А будто звезда засветится, в разумении. Как-так, не разумею? За всеношной воспоют, как бы в преддверие, — «Христос рождается — славите… Христос с небес — срящите…» — душа и воссияет: скоро, мол, Рождество!.. Так все налажено — только разумей и радуйся, ничего и не будет скушно.… Заговины — как праздник: душу перед постом порадовать. Так говорят, которые не разумеют по духовному. А мы с Горкиным разумеем. Не душу порадовать, — душа радуется посту! — а мамону, по слабости, потешить.
— А какая она, ма-мона… грешная? Это чего, ма-мона?
— Это вот самая она, мамона, — смеется Горкин и тычет меня в живот. — Утро-ба грешная. А душа о посте радуется Ну, Рождество придет, душа и воссияет во всей чистоте, тогда и мамоне поблажка: радуйся и ты, мамона!
Рабочему народу дают заговеться вдоволь, — тяжелая зимняя работа: щи жирные с солониной, рубец с кашей, лапша молочная. Горкин заговляется судачком, — и рыбки постом вкушать не будет, — судачьей икоркой жареной, а на заедку драчену сладкую и лапшу молочную: без молочной лапши говорит, не заговины.
Заговины у нас парадные. Приглашают батюшку от Казанской с протодьяконом — благословит на Филиповки. Канона такого нет, а для души приятно, легкосгь душе дает — с духовными ликами вкушать. Стол богатый, с бутылками «ланинской», и «легкое», от Депре-Леве. Протодьякон «депры» не любит, голос с нее садится, с этих-там «икемчиков-мадерцы», и ему ставят «отечественной, вдовы Попова». Закусывают, в преддверие широкого заговенья, сижком, икоркой, горячими пирожками с семгой и яйцами. Потом уж полные заговины — обед. Суп с гусиными потрохами и пирог с ливером. Батюшке кладут гусиную лапку, тоже и протодьякону. Мне никогда не достается, только две лапки у гуся, а сегодня как раз мой черед на лапку: недавно досталось Коле, прошедшее воскресенье Маничке, — до Рождества теперь ждать придется, Маша ставит мне суп, а в нем — гусиное горло в шерявавой коже, противное самое, пупырки эти. Батюшка очень доволен, что ему положили лапку, мягко так говорит: «верно говорится — „сладки гусины лапки“. Протодьякон — цельную лапку в рот, вытащил кость, причмокнул, будто пополоскал во рту, и сказал: „по какой грязи шлепала, а сладко!“ Подают заливную осетрину, потом жареного гуся с капустой и мочеными яблоками, „китайскими“, и всякое соленье, моченую бруснику, вишни, смородину в веничках, перченые огурчики-малютки, от которых мороз в затылке. Потом — слоеный пирог яблочный, пломбир на сливках и шоколад с бисквитами. Протодьякон просит еще гуська, — „а припломбиры эти“, говорит, „воздушная пустота одна“. Батюшка говорит, воздыхая, что и попоститься-то, как для души потреба, никогда не доводится, — крестины, именины, самая-то именинная пора Филиповки, имена-то какие все: Александра Невского, великомученицы Екатерины, — „сколько Катерин в приходе у нас, подумайте!“ — великомученицы Варвары, Святителя Николая-Угодника!.. — да и поминок много… завтра вот старика Лощенова хоронят… — люди хлебосольные, солидные, поминовенный обед с кондитером, как водится, готовят…». Протодьякон гремит-воздыхает: «гре-хи… служение наше чревато соблазном чревоугодия…» От пломбира зубы у него что-то понывают, и ему, для успокоения накладывают сладкого пирога. Навязывают после обеда щепной коробок детенкам его, «девятый становится на ножки!» — он доволен, прикладывает лапищу к животу-горе и воздыхает: «и оставиша останки младенцам своим». Батюшка хвалит пломбирчик и просит рецептик — преосвященного угостить когда.… После ужина матушка велит Маше взять из буфета на кухню людям все скоромное, что осталось, и обмести по полкам гусиным крылышком. Прабабушка Устинья курила в комнатах уксусом и мяткой — запахи мясоедные затомить, а теперь уже повывелось. Только Горкин блюдет завет. Я иду в мастерскую, где у него каморка, и мы с ним ходим и курим ладанцем. Он говорит нараспев молитовку — «воскурю‑у имианы-ладаны… воскурю‑у… исчезает дым и исчезнут… тает воск от лица-огня…» — должно быть, про дух скоромный. И слышу — наверху, в комнатах, — стук и звон! Это миндаль толкут, к Филиповкам молочко готовят. Горкин знает, как мне не терпится, и говорит:
— Ну, воскурили с тобой… ступай-порадуйся напоследок, уж Филиповки на дворе.
Я бегу темными сенями, меня схватывает Василь-Василич, несет в мастерскую, а я брыкаюсь. Становит перед печуркой на стружки, садится передо мной на корточки и сипит:
— Ах, молодой хозяин… кр-расота Господня!.. Заговелся малость… а завтра «ледяной дом» лить будем… а‑хнут!.. Скажи папашеньке… спит, мол, Косой, как стеклышко… ик-ик… — и водочным духом на меня.… Рождество уже засветилось, как под Введенье запели на всенощной «Христос рождается, славите; Христос с небес, срящите..» — так сердце и заиграло, будто в нем свет зажегся. Горкин меня загодя укреплял, а то не терпелось мне, скорей бы Рождество приходило, все говорил вразумительно «нельзя сразу, а надо приуготовляться, а то и духовной радости не будет».
Стали на крылосе петь, сразу и зажглось паникадило, — уж светится будто Рождество. Иду ото всенощной, снег глубокий, крепко морозом прихватило, и чудится, будто снежок поет, весело так похрустывает — «Христос с небес, срящите…» — такой-то радостный, хрящеватый хруст. Хрустят и промерзшие заборы, и наши дубовые ворота, если толкнуться плечиком, — веселый, морозный хруст. Только бы Николина Дня дождаться, а там и рукой подать; скатишься, как под горку, на Рождество.
Близится Рождество: матушка велит принести из амбара «паука». Это высокий такой шест, и круглая на нем щетка, будто шапка: обметать паутину из углов. Два раза в году «паука» приносят: на Рождество и на Пасху. Смотрю на «паука» и думаю: «бедный, целый год один в темноте скучал, а теперь, небось, и он радуется, что Рождество». И все радуются. И двери наши, — моют их теперь к Празднику, — и медные их ручки, чистят их мятой бузиной, а потом обматывают тряпочками, чтобы не захватали до Рождества: в Сочельник развяжут их, они и засияют, радостные, для Праздника. По всему дому идет суетливая уборка.
Вытащили на снег кресла и диваны, дворник Гришка лупит по мягким пузикам их плетеной выбивалкой, а потом натирает чистым снегом и чистит веничком. И вдруг, плюхается с размаху на диван, будто приехал в гости, кричит мне важно — «подать мне чаю-шоколаду!» — и строит рожи, гостя так представляет важного. Горкин — и тот на него смеется, на что уж строгий. «Белят» ризы на образах: чистят до блеска щеточкой с мелком и водкой и ставят «праздничные», рождественские, лампадки, белые и голубые, в глазках. Эти лампадки напоминают мне снег и звезды. Вешают на окна свежие накрахмаленные шторы, подтягивают пышными сборками, — и это напоминает чистый, морозный снег. Изразцовые печи светятся белым матом, сияют начищенными отдушниками. Зеркально блестят паркетные полы, пахнущие мастикой с медовым воском, — запахом Праздника. В гостиной стелят «рождественский» ковер, — пышные голубые розы на белом поле, — морозное будто, снежное. А на Пасху — пунсовые розы полагаются, на алом.
В Сочельник обеда не полагается, а только чаек с сайкой и маковой подковкой. Затеплены все лампадки, настланы новые ковры. Блестят развязанные дверные ручки, зеркально блестит паркет. На столе в передней стоны закусочных тарелок, «рождественских», в голубой каемке. На окне стоят зеленые четверти «очищенной», — подносить народу, как поздравлять с Праздником придут. В зале — парадный стол, еще пустынный, скатерть одна камчатная. У изразцовой печи, пышет от нее, не дотронуться, — тоже стол, карточный-раскрытый, — закусочный: завтра много наедет поздравителей. Елку еще не внесли: она, мерзлая, пока еще в высоких сенях, только после всеношной ее впустят.
Когда мы шли домой, то опять на рынке остановились, у басейны, и стали смотреть на звезды, и как поднимается дым над крышами, и снег сверкает от главной звезды, — «Рождественнская» называется. Потом проведали Бушуя, погладили его в конуре, а он полизал нам пальцы, и будто радостный он, потому что нынче вся тварь играет.
